Олимп - Страница 142

142

Итак, первый вопрос: куда его занесло? У Золотых Ворот Мачу-Пикчу бушевала гроза, но там было утро, а здесь, в непролазных джунглях, царила ночь. Мужчина попытался припомнить все, что узнал из книг о земной географии. Карты перемешались в голове, названия вроде «Азия» или «Европа» почти ничего не говорили рассудку. Правда, кромешный мрак подсказывал, что Ариэль не просто уволок (или уволокла) его на другую часть того же самого континента, где находился Мост. А значит, пешком супругу Ады нипочем не вернуться к Ханне, Петиру и летающей машине.

Отсюда вытекал второй вопрос: как удалось аватаре перенести Хармана в эти далекие края? В зеленых шарах у Золотых Ворот мужчина не заметил ни одного факс-павильона. Да если бы Сейви хоть раз намекнула на связь между Ардисом и Мостом, колонистам не пришлось бы летать туда на соньере за оружием и боеприпасами или вот как сейчас – чтобы доставить Одиссея в целебную колыбель. Нет… Ариэлю известен какой-то иной способ перемещать людей в это темное, грязное место, полное насекомых и гнилостных запахов.

Кстати, почему бы просто не спросить об этом, пока его волокут сквозь темные заросли менее чем за десять шагов от воплощенной биосферы, как выражался старый маг? В крайнем случае бледное существо, тускло мерцающее при свете звезд каждый раз, когда над головой расчищалось окошко, ничего не ответит.

Но Ариэль ответил (или ответила), причем на оба вопроса.

Сначала на второй:

– Недолго оставаться тебе в моем обществе, – промолвило малорослое привидение. – Несколько часов спустя мы должны предстать перед хозяином, немногим позже той минуты, как умолкнет пенье кочета – если, конечно, царственные птицы водятся в этих проклятых местах.

– Твой хозяин Просперо? – осведомился Харман.

Аватара промолчала.

– И как называются эти проклятые места? – решил не сдаваться мужчина.

Дух рассмеялся, и смех его был подобен серебристому звону колокольчиков, только радости не внушал.

– Их следовало бы наречь Зыбкой Ариэля, ибо здесь десятикратно двести лет назад родиться довелось мне, а вернее – восстать и осознать себя как личность из миллиарда крошечных датчиков-ретрансляторов, которых до-«старомодные» люди, твои кровные предки, именовали мошкой. Деревья говорили со своими человеческими хозяевами, а также друг с другом, денно и нощно толкуя по старой замшелой сети, откуда и зародилась датосфера, бормоча о температурах, и птичьих гнездах, и выводках, и фунтах на квадратный дюйм осмотического давления, пытаясь измерить фотосинтетические процессы – ни дать ни взять слезливый писарь, что теребит костяшки счетов, почитая их сокровищами. Зеки, любезные мои орудия – жаль, что маг-чудовище и хозяин похитил слишком многих для пустопорожней работы на Красной планете, – явились тем же путем, о да, почтенный гость, но все же не отсюда, не отсюда.

Харман почти ни слова не разобрал из этой тарабарщины, однако решил и дальше втягивать собеседника в разговор: авось рано или поздно сболтнет что-нибудь полезное.

– Просперо, твой господин, называл тебя аватарой земной биосферы, когда мы с ним толковали, с твоим господином, на орбитальном острове девять месяцев назад, – произнес мужчина.

– Ага, – откликнулся призрак и вновь рассмеялся. – А я его зову Вонючкой Томом.

Обернувшееся к человеку полудетское зеленоватое лицо мерцало во тьме, словно редкое тропическое растение, в сплетенных ветвях которого они только что едва не запутались.

– Друг Никого, муж бедной Ады, Харман, в моих очах ты грешник, чья судьба вес обрела негаданно-нежданно, по меньшей мере в этом дольнем мире, не содержанья ради: тусклый облик важнее! Первый ты среди людей, кто непригоден жить все Пять Двадцаток подобно прежним яствам Калибана, поскольку время и его отливы тебя уж на безумье обрекли. И нечего передо мной храбриться, задор этот – задор самоубийцы.

Мужчина совсем запутался. Однако, сколько бы он ни взывал и ни сыпал вопросами, Ариэль не проронил, а может, не проронила больше ни слова до самого рассвета, ждать которого оставалось около трех часов и многие мили.

Примерно через час после того, как Харман поверил, что совершенно выдохся, ему позволили прислониться к высокому валуну, чтобы немного собраться с силами. Но вот, с первыми проблесками утра, мужчина заметил свою ошибку.

«Валун» оказался частью стены огромного здания, уступами вздымающегося к небу, – храма, как решил про себя супруг Ады, «наглотавшийся» книг на эту тему. И лишь теперь до мужчины дошло, на что же смотрят его глаза и чего касаются усталые руки.

Каждый дюйм постройки покрывала резьба; некоторые узоры были шириной с человеческий локоть, но большинство из них Харман мог бы прикрыть ладонью.

На этих изображениях, все ярче выступающих под лучами тропического солнца, лучи которого просачивались через буйные кроны сплетенных растений, люди занимались любовью… Точнее сказать, сексом. Мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, группа с группой, со слонами, с конями (во всяком случае, эти звери напоминали коней из туринской драмы), с быками, с обезьянами…

Будущий отец уставился на диковину во все глаза. Пусть Харман и прожил на Земле девяносто девять лет, однако ничего подобного видеть ему еще не доводилось. На уровне изумленного взора был тщательно вырезан мужчина, который лежал, сунув голову между ляжками партнерши, в то время как его собрат, широко расставив над ним ноги, опускал твердый пенис ей же в открытый рот, а другая женщина с чем-то вроде искусственного члена входила в первую сзади, тогда как первая, в свой черед, словно ей было мало двух мужиков и подруги, левой рукой мастурбировала возбужденного жеребца, а правой массировала гениталии человека, стоявшего рядом с конем.

142