Олимп - Страница 273

273

Однако, если верить красной туринской пелене, а у мужчины не было причин думать иначе, Ардис утратил статус настоящей колонии. Четыре сотни человек – это община. А вот пятьдесят четыре изголодавшихся оборванца – нет.

Похоже, радиация сильно разъела слизистую оболочку в горле Хармана: глотая слюну, он каждый раз харкал кровью. Это раздражало и отвлекало. Мужчина постарался приноровиться так, чтобы сглатывать на каждом десятом шагу, не чаще. Скоро его подбородок, грудь и правая рука покрылись багровыми разводами.

Интересно было бы посмотреть, какие социальные и политические структуры разовьются в новом обществе. Вероятно, что даже одной сотни тысяч людей до нашествия войниксов недостаточно для создания реальных движущих сил общества, таких как политика, религиозные обряды, армия или социальная иерархия…

Однако Харман этому не очень-то верил. Во многих из банков протеиновой памяти он видел примеры Спарты, Афин, других самостоятельных древнегреческих образований, существовавших задолго до Афин и Спарты. В бесконечной туринской драме (теперь-то мужчина ясно видел в ней сюжет гомеровской «Илиады») встречались герои из разных царств, даже столь маленьких, как Итака, остров Одиссея.

Тут умирающему вспомнился алтарь, мелькнувший перед его глазами во время путешествия по Парижскому Кратеру около года назад, после того как Даэмана сожрал динозавр. Жертвенник посвящался одному из олимпийских небожителей; Харман забыл, кому именно. По крайней мере полтора тысячелетия «посты» заменяли «старомодным» людям богов и даже Бога. Любопытно, какие формы обретет человеческая нужда в искренней вере и каких обрядов потребует она в будущем?

Будущее…

Супруг Ады остановился, тяжело дыша, привалился к огромному камню, торчащему из северной стены Бреши, и заставил себя думать о грядущем.

Ноги тряслись и подкашивались, мышцы буквально слабели на глазах. Каждый вздох обдирал натруженную, окровавленную глотку. Харман посмотрел перед собой – и заморгал.

Прямо над щелью Бреши примостилось яркое солнце. Неужто все еще восход? Или мужчина брел в обратную сторону? Нет, он просто не заметил, как провел в дороге целый день. Светило спустилось из-за туч и готовилось сесть на другом конце длинного коридора Бреши.

Харман сделал еще два шага вперед – и упал навзничь.

На сей раз он уже не смог встать на ноги. Мужчина собрал все силы и приподнялся на правом локте, чтобы увидеть заход солнца.

Рассудок прояснился, мысли обрели удивительную четкость. Шекспир, Китс, религии, рай, смерть, политика, демократия – все это уже не волновало умирающего. Он думал о своих друзьях. Внутреннему взору предстало смеющееся юное лицо неутомимой Ханны в день плавки у реки; как же ликовали ее друзья, отлив самый первый бронзовый артефакт за многие и многие тысячи лет! Вспомнился учебный бой между Петиром и Одиссеем в те дни, когда бородатый грек подолгу распространялся о своей философии, затевая странные игры в вопросы-ответы на зеленом холме позади Ардис-холла. Сколько страсти, сколько радости было в тех занятиях!

В ушах зазвучал сиплый, циничный голос Сейви, потом ее же – еще более хриплый – смех. А как вопили они с кузеном Ады от радости, когда старуха вывезла их на вездеходе из Иерусалима, в то время как тысячи войниксов напрасно мчались вдогонку! Лицо Даэмана словно раздвоилось перед глазами Хармана: пухлый, поглощенный только собой юнец (таким он был при первой их встрече) – и серьезный поджарый мужчина, которому можно доверить и собственную жизнь (таким Харман оставил его несколько недель назад, улетая из Ардиса на соньере).

Наконец, когда светило аккуратно село в океанский разлом, едва зацепив боками стены Бреши – Харману даже померещилось рассерженное шипение, и он невольно хмыкнул, – мужчина принялся думать о своей любимой.

О ее улыбке, очах и ласковом голосе. Умирающий вспомнил смех Ады, ее прикосновения, их последнюю близость. Уже захмелев от ласк, супруги сонно отвернулись в разные стороны, но вскоре вновь прижались телами, ища тепла друг друга. Сначала жена обвила его правой рукой, приникнув к спине, а позже ночью уже сам Харман прильнул к ее спине и безупречным ягодицам, обнял милую левой рукой, тихонько сжал ее грудь ладонью и, даже засыпая, ощутил, как в сердце шевельнулся горячий восторг.

Веки покрылись коростой засохшей крови; теперь мужчина не мог ни моргнуть, ни по-настоящему закрыть глаза. Заходящее солнце, утопившее свой нижний край за горизонтом, выжигало на сетчатке оранжевые и красные пятнышки, но это не имело значения. Человек понимал: ему уже никогда и ни на что не придется смотреть. И он предался мыслям о возлюбленной, глядя, как верхнее полушарие понемногу исчезает за окоемом.

Тут нечто вошло в поле зрения и загородило собой закат.

Несколько долгих мгновений умирающий разум не мог оценить произошедшее. А ведь нечто вошло в поле зрения и загородило собой закат!

Все еще припадая на правый локоть, мужчина потер заскорузлые веки тыльной стороной левой руки.

В каких-то двадцати футах к западу от Хармана стояло незнакомое существо, появившееся, должно быть, из северной стены. Ростом и даже в какой-то степени видом оно походило на восьми-девятилетнего человеческого ребенка, одетого в нелепый костюм из металла и пластика. На месте глаз малыша чернела зрительная пластина.

«У края гибели, когда мозг начинает умирать от недостатка кислорода, – без спроса вмешалась молекула протеиновой памяти, – галлюцинации – типичное явление. Отсюда частые рассказы вернувшихся к жизни людей о длинном туннеле с ярким светом в конце и…»

273