Олимп - Страница 43

Из-за спин товарищей выходит, прихрамывая, Фесторид Калхас – верховный птицегадатель.

– Это нехорошо, – изрекает он. – Дурно это. Очень дурно.

– Заткнись, – обрывает его Ахиллес.

И, прикрываясь от света, глядит на Дырку, в которой как раз исчезают самые прыткие женщины; впрочем, их место тут же занимают более крупные фигурки.

– А это еще что? – говорит сын Пелея и богини Фетиды. – На кентавров похоже. Может, мой старый наставник и друг Хирон явился на выручку?

– Нет, не кентавры, – отзывается зоркий и сообразительный Лаэртид. – Новые женщины, они скачут в седле.

– В седле? – переспрашивает Нестор, щуря слабые глаза. – Не в колесницах?

– Прямо на лошадях, словно всадники из древних легенд, – кивает Диомед: теперь он тоже их видит.

Никто уже не пользуется этим варварским способом, коней запрягают лишь в колесницы. Хотя однажды, во время ночного налета, спасаясь несколько месяцев назад – еще до перемирия – из пробуждающегося троянского стана, Одиссей и Тидид сами вскочили на распряженных колесничных скакунов.

– Амазонки, – произносит Ахилл.

15

Храм Афины. Тяжело дыша, с пунцовым лицом, Менелай бросается на Елену. Та стоит на коленях, опустив бледное лицо и обнажив еще более бледные груди. Муж грозно нависает над ней. Извлекает меч. Ее белая шея, тонкая, как тростинка, словно просится под удар. Многократно заточенному лезвию ничего не стоит рассечь кожу, плоть, хрупкие кости…

Атрид замирает.

– Не медли, супруг мой, – шепчет красавица почти без дрожи в голосе.

Мужчина видит, как отчаянно бьется жилка у основания левой груди – тяжелой, покрытой синими венами. Видит – и сжимает рукоять обеими ладонями.

Но так и не опускает клинка.

– Будь ты проклята, – ахает Менелай. – Будь ты проклята.

– Да, – кивает Елена, глядя в пол.

Над ними, в насыщенной тонкими благовониями мгле, по-прежнему вырисовывается золотое изваяние Афины. Сын Атрея с таким усердием сдавливает эфес, будто горло желанной жертвы.

– С какой стати я должен тебя щадить, неверная сука? – хрипит он.

– Все правильно, муж мой. Я просто неверная сука. И больше ничего. Покончим с этим. Исполни свой праведный приговор.

– Не смей называть меня мужем, чтоб тебе!

Обманщица поднимает голову. И смотрит именно так, как Менелаю мечталось долгие годы.

– Но ты ведь мне муж. Единственный. И был им всегда.

От боли, пронзившей сердце, Атрид уже готов убить ее. По лбу и щекам палача стекает пот и капает на простое платье предательницы.

– Ты бросила меня… Меня и нашу дочь… – с трудом выдавливает он. – Ради этого… Хлыща. Молокососа. Этого шута в блестящем трико с торчащим наружу…

– Да. – Елена вновь опускает лицо.

Мужчина замечает маленькую знакомую родинку на ее шее, как раз на линии, на которую придется удар.

– Почему? – наконец произносит Менелай.

Это последнее, что он скажет, прежде чем убьет изменщицу… или простит… или – то и другое сразу.

А та не унимается:

– Я заслуживаю смерти. За грех, совершенный перед тобой, перед дочерью, за грех перед нашей Спартой. Только помни: я не покидала дворца по собственной воле.

Атрид стискивает зубы так, что и сам слышит их резкий скрежет.

– Ты был далеко, – шепчет Елена, его жена, мучительница, вероломная собака, мать его ребенка. – Ты вечно куда-то уезжал со своим любимым братцем. На охоту. На войну. По бабам. На грабежи. Вы с Агамемноном почти не расставались. Сладкая парочка. Я чувствовала себя свиноматкой, удел которой – сидеть в золотом хлеву. Когда Парис, этот мошенник, хитрющий, как Одиссей, но без его остроумия, надумал умыкнуть меня силой, поблизости не оказалось мужа, что защитил бы свое.

Менелай тяжело сопит через рот. Клинок так и шепчет ему, словно живое создание, требуя крови. В голове ревут бессчетные голоса, почти заглушая лепет Елены. Один лишь призрак ее полузабытых речей четыре тысячи раз терзал его бессонными ночами. Теперь мужчина слышит их – и вовсе теряет хладнокровие.

– Я раскаиваюсь, – молвит красавица, – хоть это и не важно. Молю о прощении, но и это пустое. Сказать ли тебе, как часто я поднимала на себя клинок или вязала петлю, однако горничные, подкупленные Парисом, не давали исполнить задуманное, крича: «О дочери вспомни, если себя не жалеешь»?.. Похищение и долгий троянский плен были делом Афродиты, а не моим, о супруг. Так освободи же меня могучим взмахом фамильного меча. Не стесняйся, дорогой. Передай дочке, что я любила ее и люблю по сей день. Да и тебя, мой милый. Так и знай: любила и люблю.

Мужчина исторгает вопль. Меч со звоном падает на пол. У Атрида подгибаются колени. Он опускается подле жены и плачет, как маленький мальчик.

Елена кладет ладонь ему на затылок и привлекает лицо супруга к своей обнаженной груди. Нет, она не улыбается. Ей не до смеха. Рыжая щетина колется, а слезы и жаркое дыхание обжигают бледную плоть, познавшую близость Париса, Хокенберри, Деифоба и многих прочих с тех давних пор, как Менелай касался ее в последний раз.

«Вероломная сука, – мысленно повторяет дочь Зевса. – Все мы одинаковые».

Красавице даже не приходит на ум, что она одержала победу. Елена готова была умереть. Она ужасно, ужасно устала.

Поднявшись на ноги, Атрид сердито трет кулаком блестящую бороду, хватает меч и толкает его обратно в ножны.

– Можешь отбросить свой страх, жена. Что сделано, того не воротишь. На тебе вины нет, она на совести Париса и Афродиты. Там, возле алтаря, я видел одеяния храмовой девы. Возьми их, и мы оставим этот проклятый город навеки.